Она вскрикнула и бросилась мне на шею.

«Я никогда вас не забуду, — сказала она. — И я, я тоже люблю его! Я люблю его! Люблю!»

И она закрыла глаза, так что я испугался, как бы она не лишилась чувств.

«Мадемуазель, — сказал я ей, — ваша тетушка может войти с минуты на минуту, а мне надобно сказать вам одну очень важную вещь…»

«Да, говорите, говорите…»

«Письмо, которое вы написали ему, оказалось среди бумаг вашего отца».

«Как же так?»

«Не знаю. Но, просматривая эти бумаги, Жак Мере узнал ваш почерк и попросил у меня позволения переписать ваше письмо».

«О, милый Жак!»

«А когда он его переписал, я забрал копию себе, а оригинал отдал ему».

«Вы сделали это?» — вскричала бедная девочка, обезумев от радости.

«Да. Разве я был не прав?»

«Как ваше имя, сударь?»

«Шарль Андре».

«Отныне оно навеки останется здесь», — сказала она, прижав руку к сердцу.

Я поклонился.

«О мадемуазель! — сказал я. — Вы чересчур добры».

«Вы не знаете, скольким я обязана этому человеку, этому гению, этому ангелу небесному! Я была несчастное, брошенное, беспомощное создание; в семь лет я не узнавала людей, я отличала только собаку, Сципиона: это был мой единственный друг. Я не умела ни говорить, ни видеть, ни думать. Он дал мне голос, он в течение семи лет вдыхал в меня способность мыслить, он трудился надо мною, как флорентийский скульптор над дверями баптистерия Санта-Мария дель Фьоре. Он изваял мое тело, мое сердце, мой ум; всем, что я знаю, я обязана ему; вся я целиком — его создание. Отчего я так равнодушна к смерти отца? Оттого, что единственное его деяние, оказавшее влияние на мою жизнь, — наша разлука с Жаком. Я никогда не плакала, я не знала, что такое слезы: отец мой отыскал меня, и я едва не умерла от горя!»

В этот миг в комнату вошла ее тетка.

«Если вы когда-нибудь увидите его, — сказала Ева, сжав мою руку, — передайте ему, что я люблю его».

Мадемуазель де Шазле услышала эти слова.

«Кого же это вы так сильно любите?» — спросила она сухо.

«Жака Мере, сударыня», — отвечала девушка.

«Вы не в своем уме», — сказала мадемуазель де Шазле.

«Быть может, сударыня, однажды я лишусь рассудка, — возразила девушка, — но по чьей вине? Вы это знаете не хуже меня».

«Во всяком случае, отныне вы можете распроститься с мыслью увидеть его; ноги нашей не будет во Франции. Идемте…»

Девушка пошла следом за теткой, и больше я ее не видел.

— Благодарю вас, друг мой, благодарю! — вскричал Жак Мере вне себя от радости. — Я узнал все, что только мог надеяться узнать. Они направились либо в Вену, либо в Берлин. Они решились эмигрировать.

И он горестно вздохнул.

— Я не вправе следовать за ними в чужие земли, и вдобавок, по словам генерала, у вас есть письмо для меня.

— Да, вы правы, — согласился Шарль Андре и вынул из портфеля письмо с массивной печатью Республики и штемпелем министерства внутренних дел.

Жак Мере распечатал его и прочел.

Закончив чтение, он протянул руку юному офицеру.

— Прощайте, — сказал он, — я еду.

— Как? Прямо сейчас?

— Какое нынче число? Я уже восемь или десять дней в пути и потерял счет времени.

— Нынче второе ноября, — отвечал молодой офицер. Жак произвел в уме какие-то подсчеты.

— Пятого днем я буду у Дюмурье, — сказал он.

— У Дюмурье? — переспросил Шарль Андре с удивлением.

— Конвент поручает мне находиться при нем во время бельгийской кампании, подобно тому как я находился при нем во время кампании шампанской.

— Доверяете вы этому человеку? — спросил юный офицер.

— Его гению — да, его нравственности — нет. Но, каковы бы ни были его намерения, ему нужна великая победа. Ждите от него второго Вальми.

— Где же вы его догоните?

— Я уже все рассчитал: я направлюсь через Омбур и Трир на Мезьер. Там, в Мезьере я и присоединюсь к Дюмурье.

Молодые люди простились, и, поскольку лошадей Жаку Мере переменили еще в то время, когда он беседовал с генералом Кюстином, он, не теряя ни минуты, вскочил в карету и крикнул кучеру:

— Вперед, во Францию, через Омбур и Мезьер!

XXXV. НАКАНУНЕ СРАЖЕНИЯ ПРИ ЖЕМАПЕ

Дюмурье, как мы уже говорили, возвратился в Париж, чтобы обсудить с правительством свой план завоевания Бельгии.

Он постарался обзавестись в каждой из могущественных политических партий влиятельным заступником:

в Коммуне за него выступал Сантер;

среди монтаньяров — Дантон;

среди жирондистов — Жансонне.

Вначале Дюмурье прибегнул к помощи Сантера, человека предместий.

Благодаря Сантеру он добился отказа властей от намерения разбить лагерь под Парижем; добился он и другого — чтобы все отряды волонтеров, все запасы оружия, снарядов и провианта были переброшены во Фландрию и поступили в распоряжение его нищей армии; чтобы этой армии были выделены шинели, башмаки и шесть миллионов наличными на выплату жалованья солдатам вплоть до вступления на территорию Нидерландов. А там уж армия прокормит себя сама.

Дюмурье был стратег. Хотя он первым показал, как можно побеждать благодаря численному превосходству (его уроки пошли впрок Наполеону), самым любимым его делом было рассчитывать боевые операции на много ходов вперед; он готовил сражение с той тщательностью, с какою опытный шахматист готовит шах королю и подстраивает ловушки королеве.

Дюмурье намеревался вести боевые действия вдоль всей границы Франции, от Средиземного моря до Мозеля.

Вот как представлял он себе дальнейший ход событий: Монтескью будет стоять, как и стоял, вдоль Альп, но вдобавок довершит завоевание Ниццы, а швейцарцев принудит сохранять нейтралитет; Бирон, получив подкрепление, расположит свою армию вдоль Рейна от Базеля до Ландау. Двенадцать тысяч человек под командованием генерала Менье окажут поддержку Кюстину, дерзнувшему дойти до Франкфурта-на-Майне; Келлерман покинет свои нынешние позиции, минует Люксембург и Трир, а затем сделает то, что надлежало бы сделать Кюстину — пойдет на Кобленц; сам же Дюмурье со своими восемьюдесятью тысячами человек перейдет в наступление и начнет борьбу за присоединение к французской территории бельгийских земель; он вторгнется в Бельгию в том месте, где граница ее не защищена и где несколько побед решат все дело (так говорил о предстоящей кампании этот отважный искатель приключений).

Перед тем как покинуть Париж, Дюмурье заверил Конвент:

— Пятнадцатого ноября я буду в Брюсселе, а тридцатого — в Льеже.

«Он ошибся, — пишет Мишле. — В Брюсселе он был 14, а в Льеже — 28».

Армия, которой командовал Дюмурье, состояла сплошь из волонтеров; лишь кое-где среди новобранцев попадались старые вояки — так в лесу после рубки кое-где высятся оставленные на будущее высокие дубы.

Началась бельгийская кампания неудачно. Старая армия, шедшая вперед лишь по обязанности, пришла бы от такого начала в уныние. Но солдатами Революции двигал энтузиазм; они знали, что за их действиями следит вся Франция, и были готовы к любым превратностям.

Бельгийских беженцев поставили в первые ряды, ведь французы воевали за то, чтобы вернуть им родину; следовательно, справедливость требовала, чтобы уроженцы Бельгии первыми ступили на землю своих предков.

Лишь только бельгийцы достигли границы, удержать их сделалось решительно невозможно; влекомые к родной земле, они бросились вперед и атаковали аванпосты неприятеля. Аванпосты дрогнули. Бельгийцы сочли, что победа уже одержана; преследуя австрийцев, они спустились с холмов на равнину. Дюмурье понял, что бельгийцы совершили оплошность, и послал им на помощь несколько сот гусаров под командой сестер де Ферниг.

Помощь подоспела вовремя. Имперская кавалерия перешла в наступление и готовилась окружить бельгийцев; не окажись поблизости гусары во главе с двумя юными воительницами, родная земля, на которую бельгийцы только что ступили, очень скоро приняла бы их в свое лоно.

Бернонвиль и Дюмурье, не отрывая глаз от подзорных труб, следили за схваткой.